О категорической резкости своих первоначальных суждений, увы, я скоро пожалел — в 1974 году Владимир Владимирович умер. Его смерть заставила меня мысленно шаг за шагом вновь пройти небольшой отрезок нашего совместного с ним жизненного пути.

Очень многое открылось мне в Ленинграде на гражданской панихиде, когда говорили его товарищи по академиям, проработавшие с ним многие годы. Он и там, на военной службе, был добрым и мягким. Но, странное дело, никто из них не осуждал его за это, понимая, что он выстрадал свое право на доброту. Сколько раз Владимир Владимирович, как труженик-муравей, упрямо взбирался по жизненной круче, пока щелчок судьбы не сбрасывал его вниз, и все начиналось сначала... И то, что он при этом не очерствел душой, говорит об огромной нравственной силе.

Доброта в его сознании была неотделима от архитектуры — самого гуманного из всех искусств, и он не мог изменить ни той ни другой.

В тот горестный день прощания я не мог не сказать об архитектуре потому, что она для меня нерасторжимо слилась с воспоминаниями о Владимире Владимировиче, ее верном рыцаре. Я припомнил наш первый разговор, его тревогу за судьбу архитектуры из-за отсутствия взаимопонимания в лагере ее созидателей и вновь безоговорочно согласился, что улучшение архитектурной подготовки инженеров (равно как и инженерной подготовки архитекторов), создающее основу для взаимопонимания, — одна из ключевых архитектурно-строительных проблем.

Нам нужны инженеры, а не архитекторы,— как-то заявил руководитель одной из конструкторских групп института Карелгражданпроект, имея в виду не архитекторов вообще, а инженеров, понимающих архитектурный язык и умеющих мыслить пространственными категориями.