Нам, педагогам от архитектуры, нужно не уподобляться библейскому творцу, не лепить учеников по образу и подобию своему и тем более не втискивать их в стандартные колодки, а пытаться найти и взлелеять особинку в каждом из них. Но дело не только в этом: в конце концов, сформировавшаяся творческая личность — не воск для педагогических упражнений.

Любому художнику нужен мир собственных образов, не отделимых от его творческого я. Для Старченко такой мир сложился под влиянием природы и искусства Карелии. Но когда после окончания факультета усовершенствования она перебралась в Москву, в столице, в крупном проектном институте ее словно подменили. Она знала, что и как проектировать. Исчезли муки поисков, исчезла радость находок. Акт творчества превратился в службу. И лишь после работы, в домашней мастерской, Марина Георгиевна священнодействовала над корнями, кусками тканей, капроновыми мочалками — создавала своеобразные скульптуры, вазы, гобелены. Постепенно побочное увлечение стало главным в ее жизни. Чем объяснить эту измену архитектуре? Душевной слабостью, неспособностью преодолеть леность мысли в поисках новых творческих ориентиров? Но подобные, казалось бы, правомерные предположения даже не приходили в голову— я слишком хорошо знал Марину Георгиевну, чтобы заподозрить ее в малодушии.

Мое первое знакомство со Старченко началось с конфликта. Произошло это осенью 1948 года, когда я готовился к защите дипломного проекта в Петрозаводском архитектурно-строительном техникуме, а она, молодой архитектор, была назначена моим рецензентом. Суть нашего разногласия свелась к следующему: я запроектировал библиотеку в Петрозаводске на берегу речки Лососинки и, учитывая градостроительную ситуацию, сориентировал здание в сторону городского центра, а она обвинила меня в игнорировании реки — водной артерии города.